Когда я был маленький, меня отвезли жить к бабушке. У бабушки над
столом была полка. А на полке пароходик. Я такого никогда не видал. Он
был совсем настоящий, только маленький. У него была труба: желтая и на
ней два черных пояса. И две мачты. А от мачт шли к бортам веревочные
лесенки. На корме стояла будочка, как домик. Полированная, с окошечками
и дверкой. А уж совсем на корме - медное рулевое колесо. Снизу под
кормой - руль. И блестел перед рулем винт, как медная розочка. На носу
два якоря. Ах, какие замечательные! Если б хоть один у меня такой был!
Я сразу запросил у бабушки, чтоб поиграть пароходиком. Бабушка мне все позволяла. А тут вдруг нахмурилась:
- Вот это уж не проси. Не то играть - трогать не смей. Никогда! Это для меня дорогая память.
Я видел, что, если и заплакать, - не поможет.
А пароходик важно стоял на полке на лакированных подставках. Я глаз от него не мог оторвать.
А бабушка:
- Дай честное слово, что не прикоснешься. А то лучше спрячу-ка от греха.
И пошла к полке.
Я чуть не заплакал и крикнул всем голосом:
- Честное-расчестное, бабушка. - И схватил бабушку за юбку.
Бабушка не убрала пароходика.
Я все смотрел на пароходик. Влезал на стул, чтоб лучше видеть. И все
больше и больше он мне казался настоящим. И непременно должна дверца в
будочке отворяться. И наверно, в нем живут человечки. Маленькие, как
раз по росту пароходика. Выходило, что они должны быть чуть ниже
спички. Я стал ждать, не поглядит ли кто из них в окошечко. Наверно,
подглядывают. А когда дома никого нет, выходят на палубу. Лазят,
наверно, по лестничкам на мачты. А чуть шум - как мыши: юрк в каюту.
Вниз - и притаятся. Я долго глядел, когда был в комнате один. Никто не
выглянул. Я спрятался за дверь и глядел в щелку. А они хитрые,
человечки проклятые, знают, что я подглядываю. Ага! Они ночью работают,
когда никто их спугнуть не может. Хитрые. Я стал быстро-быстро глотать
чай. И запросился спать.
Бабушка говорит:
- Что это? То тебя силком в кровать не загонишь, а тут этакую рань и спать просишься.
И вот, когда улеглись, бабушка погасила свет. И не видно пароходика. Я ворочался нарочно, так что кровать скрипела. Бабушка:
- Чего ты все ворочаешься?
- А я без света спать боюсь. Дома всегда ночник зажигают. - Это я наврал: дома ночью темно наглухо.
Бабушка ругалась, однако встала. Долго ковырялась и устроила ночник.
Он плохо горел. Но все же было видно, как блестел пароходик на полке. Я
закрылся одеялом с головой, сделал себе домик и маленькую дырочку. И из
дырочки глядел не шевелясь. Скоро я так присмотрелся, что на пароходике
мне все стало отлично видно. Я долго глядел. В комнате было совсем
тихо. Только часы тикали. Вдруг что-то тихонько зашуршало. Я
насторожился - шорох этот на пароходике. И вот будто дверка
приоткрылась. У меня дыхание сперло. Я чуть двинулся вперед. Проклятая
кровать скрипнула. Я спугнул человечка! Теперь уж нечего было ждать, и
я заснул. Я с горя заснул.
На другой день я вот что придумал. Человечки, наверно же, едят
что-нибудь. Если дать им конфету, так это для них целый воз. Надо
отломить от леденца кусок и положить на пароходик, около будочки. Около
самых дверей. Но такой кусок, чтоб сразу в ихние дверцы не пролез. Вот
они ночью двери откроют, выглянут в щелочку. Ух ты! Конфетища! Для них
это - как ящик целый. Сейчас выскочат, скорей конфетину к себе тащить.
Они ее в двери, а она не лезет! Сейчас сбегают, принесут топорики -
маленькие-маленькие, но совсем всамделишные - и начнут этими топориками
тюкать: тюк-тюк! тюк-тюк! И скорей пропирать конфетину в дверь. Они
хитрые, им лишь бы все вертко. Чтоб не поймали. Вот они завозятся с
конфетиной. Тут, если я и скрипну, все равно им не поспеть: конфетина в
дверях застрянет - ни туда, ни сюда. Пусть убегут, а все равно видно
будет, как они конфетину тащили. А может быть, кто-нибудь с перепугу
топорик упустит. Где уж им будет подбирать! И я найду на пароходике на
палубе малюсенький настоящий топорик, остренький-преостренький. И вот я
тайком от бабушки отрубил от леденца кусок, как раз какой хотел. Выждал
минуту, пока бабушка в кухне возилась, раз-два - на стол ногами, и
положил леденец у самой дверки на пароходике. Ихних полшага от двери до
леденца. Слез со стола, рукавом затер, что ногами наследил. Бабушка
ничего не заметила.
Днем я тайком взглядывал на пароходик. Повела бабушка меня гулять. Я
боялся, что за это время человечки утянут леденец и я их не поймаю. Я
дорогой нюнил нарочно, что мне холодно, и вернулись мы скоро. Я глянул
первым делом на пароходик! Леденец как был - на месте. Ну да! Дураки
они днем браться за такое дело!
Ночью, когда бабушка заснула, я устроился в домике из одеяла и стал
глядеть. На этот раз ночник горел замечательно, и леденец блестел, как
льдинка на солнце, острым огоньком. Я глядел, глядел на этот огонек и
заснул, как назло! Человечки меня перехитрили. Я утром глянул - леденца
не было, а встал я раньше всех, в одной рубашке бегал глядеть. Потом со
стула глядел - топорика, конечно, не было. Да чего же им было бросать:
работали не спеша, без помехи, и даже крошечки ни одной нигде не
валялось - все подобрали.
Другой раз я положил хлеб. Я ночью даже слышал какую-то возню.
Проклятый ночник еле коптел, я ничего не мог рассмотреть. Но наутро
хлеба не было. Чуть только крошек осталось. Ну, понятно, им хлеба-то не
особенно жалко, не конфеты: там каждая крошка для них леденец.
Я решил, что у них в пароходике с обеих сторон идут лавки. Во всю
длину. И они днем там сидят рядком и тихонько шепчутся. Про свои дела.
А ночью, когда все-все заснут, тут у них работа.
Я все время думал о человечках. Я хотел взять тряпочку, вроде
маленького коврика, и положить около дверей. Намочить тряпочку
чернилами. Они выбегут, не заметят сразу, ножки запачкают и наследят по
всему пароходику. Я хоть увижу, какие у них ножки. Может быть,
некоторые босиком, чтобы тише ступать. Да нет, они страшно хитрые и
только смеяться будут над всеми моими штуками.
Я не мог больше терпеть.
И вот - я решил непременно взять пароходик и посмотреть и поймать
человечков. Хоть одного. Надо только устроить так, чтобы остаться
одному дома. Бабушка всюду меня с собой таскала, во все гости. Все к
каким-то старухам. Сиди - и ничего нельзя трогать. Можно только кошку
гладить. И шушукает бабушка с ними полдня.
Вот я вижу - бабушка собирается: стала собирать печенье в коробочку
для этих старух - чай там пить. Я побежал в сени, достал мои варежки
вязаные и натер себе и лоб и щеки - всю морду, одним словом. Не жалея.
И тихонько прилег на кровать.
Бабушка вдруг хватилась:
- Боря, Борюшка, где ж ты? - Я молчу и глаза закрыл. Бабушка ко мне:
- Что это ты лег?
- Голова болит.
Она тронула лоб.
- Погляди-ка на меня! Сиди дома. Назад пойду - малины возьму в
аптеке. Скоро вернусь. Долго сидеть не буду. А ты раздевайся-ка и
ложись. Ложись, ложись без разговору.
Стала помогать мне, уложила, увернула одеялом и все приговаривала: "Я сейчас вернусь, живым духом".
Бабушка заперла меня на ключ. Я выждал пять минут: а вдруг вернется? Вдруг забыла там что-нибудь?
А потом я вскочил с постели как был, в рубахе. Я вскочил на стол,
взял с полки пароходик. Сразу руками понял, что он железный, совсем
настоящий. Я прижал его к уху и стал слушать: не шевелятся ли? Но они,
конечно, примолкли. Поняли, что я схватил ихний пароход. Ага! Сидите
там на лавочке и примолкли, как мыши.
Я слез со стола и стал трясти пароходик. Они стряхнутся, не усидят
на лавках, и я услышу, как они там болтаются. Но внутри было тихо.
Я понял: они сидят на лавках, ноги поджали и руками что есть сил уцепились в сиденья. Сидят как приклеенные.
Ага! Так погодите же. Я подковырну и приподниму палубу. И вас всех
там накрою. Я стал доставать из буфета столовый нож, но глаз не спускал
с пароходика, чтоб не выскочили человечки. Я стал подковыривать палубу.
Ух, как плотно все заделано. Наконец удалось немножко подсунуть нож. Но
мачты поднимались вместе с палубой. А мачтам не давали подниматься эти
веревочные лесенки, что шли от мачт к бортам. Их надо было отрезать -
иначе никак. Я на миг остановился. Всего только на миг. Но сейчас же
торопливой рукой стал резать эти лесенки. Пилил их тупым ножом. Готово,
все они повисли, мачты свободны. Я стал ножом приподнимать палубу. Я
боялся сразу дать большую щель. Они бросятся все сразу и разбегутся. Я
оставил щелку, чтобы пролезть одному. Он полезет, а я его - хлоп! - и
захлопну, как жука в ладони. Я ждал и держал руку наготове - схватить.
Не лезет ни один! Я тогда решил сразу отвернуть палубу и туда в
середку рукой - прихлопнуть. Хоть один да попадется. Только надо сразу:
они уж там небось приготовились - откроешь, а человечки прыск все в
стороны. Я быстро откинул палубу и прихлопнул внутрь рукой. Ничего.
Совсем, совсем ничего! Даже скамеек этих не было. Голые борта. Как в
кастрюльке. Я поднял руку. И под рукой, конечно, ничего. У меня руки
дрожали, когда я прилаживал назад палубу. Все криво становилась. И
лесенки никак не приделать. Они болтались как попало. Я кой-как
приткнул палубу на место и поставил пароходик на полку. Теперь все
пропало!
Я скорей бросился в кровать, завернулся с головой. Слышу ключ в дверях.
- Бабушка! - под одеялом шептал я. - Бабушка, миленькая, родненькая, чего я наделал-то!
А бабушка стояла уж надо мной и по голове гладила:
- Да чего ты ревешь, да плачешь-то чего? Родной ты мой, Борюшка! Видишь, как я скоро?
Она еще не видала пароходика.
|